В третью стражу [СИ] - И Намор

    — Дмитрий Юрьевич! — Голос показался Федорчуку знакомым, но оборачиваться было нельзя, он и не обернулся. Пригубил коньяк и вернулся, было, к газете — "Бесчинства анархиствующих элементов в Испании" — но человек был упорен. Он был, по-видимому, из тех, кого "с мысли не сбить"

    — Прошу прощения, месье! — Сказал по-французски невысокий крепкий мужчина, подходя к его столику.

    — Да? — Виктор посмотрел на подошедшего поверх очков совершенно "равнодушным" взглядом, и, верно, преуспел, потому что мужчина уже не просто смутился, а форменным образом опешил, окончательно осознав, что обознался.

    Но если уж судьба допустила, чтобы этим утром Федорчука узнал кто-то из "старых парижских знакомых", то она же побеспокоилась и помочь своему любимцу – а Виктор искренне ощущал себя в последнее время ее любимцем, — выйти из положения самым наилучшим образом.

    — Месье Поль! — Завопили хором две смазливые девицы, с которыми Виктор провел как-то на днях приятный во всех отношениях вечер. — Месье Поль!

    Девицы вели себя так, словно собирались отдаться Федорчуку "прямо здесь, прямо сейчас", в маленьком уютном кафе, на шатком никак не приспособленном для таких экзерсисов столе. Надо было видеть несчастного Корсакова, весьма далекого от круга людей, способных на такое "раскрепощенное" поведение. Впрочем, и покойного Дмитрия Вощинина он среди таких не числил.

    — Прошу прощения, месье, — сказал Корсаков, разводя руками. — Я обознался... прошу...

    И в это мгновение на сцене появилось еще одно действующее лицо.

    — Раймон, — произнес знакомый уже очень многим голос. — Будь любезен, отошли своих блядей. Я хотела бы обсудить с тобой план гастролей в Италии...

    Корсаков мог быть кем угодно, но не узнать женщину, глядящую с множества развешанных по Парижу рекламных плакатов, он не мог. Не настолько уж он был далек от жизни. Не монах, не анахорет, словом, а просто интеллигентный, хорошо воспитанный человек...

    5. Ольга Агеева, Барселона, 5 июля 1936 года, понедельник

    А...а...а... я улетаю... и больше к вам не вернусь...

Сон приснился по пути из Бургаса в Ираклион, где они должны были пересесть на итальянский пароход, идущий в Мессину. Приснился, оставив по себе странное ощущение в груди и породив еще более странные мысли. Особенно запомнился полет...

    А...а...а... я улетаю... и больше к вам не вернусь... — Она выворачивает руль, и "Майбах" срывается с полотна шоссе и устремляется в свой последний полет... к солнцу, стоящему в зените, в голубизну неба и... в темную синь моря...

Проснулась сама не своя, но потом подышала носом, подумала, выкурила пахитосу и пришла к выводу, что все нормально. Никто ведь ее еще не преследует, и не стреляет по ее "Майбаху", да и "Майбаха" того еще нет. Но обязательно будет и не потому, что ей так хочется "полетать", а потому, что идея хорошая. Богатая идея: красивая машина для красивой женщины... Почему бы и нет?

    "Нас пугают, а мне... не страшно".

    И в самом деле, страха не было. Колыхнулось что-то в самом начале и ушло – как и не было. Она даже не удивилась, начала привыкать: за полгода-то как не привыкнуть.

    Кейт поднялась на палубу, оставив Вильду досыпать, и встала у ограждения фальшборта, глядя на море и встающее над ним солнце.

    "Странно, — подумала она, подставляя разгоряченное лицо ветру и одновременно выуживая из кармана летнего пальто небольшую – всего-то четверть литра – серебряную фляжку. — Добро бы одни ужасы снились..."

    Но снилось разное. И, обдумав все эти сновидения еще раз – на трезвую голову, так сказать, — Кейт решила, что "не стоит зацикливаться", и выбросила весь этот бред из своей чудной во всех отношениях головки. Красивой, умной, умеющей целоваться, петь под гитару и сквернословить, очаровывать и испепелять взглядом, и много еще на что способной и годной головы. И в самом деле, забыла. Как отрезало. И не помнила до самой Барселоны, куда прибыла четвертого июля, отправив Вильду из Таранто морем в Геную, откуда было уже "рукой подать" — поездом – до Мюнхена.

    Вильда уехала. Ее и уговаривать не пришлось, сама вдруг загорелась идеей "проявить самостоятельность" и посмотреть заодно, в смысле "по дороге", все эти – или пусть только некоторые из – замечательные города и городки северной Италии, с весьма увлекательными для читающей публики названиями: Парма, Верона, Брешия или, скажем, Бергамо... Уехала... А Кайзерина продолжила свой путь в Испанию. И вечером четвертого обнимала уже, сгорая от страсти и изнемогая от нежности, своего "Кузена Баста". А потом пришла ночь – жаркая каталонская ночь – плывущая над ними огромной ленивой птицей. Ночь, бродившая в крови хмелем любви, наполнявшая тела и души желанием, опьянявшая, сводя с ума и демонстрируя двум грешникам в истинно католической стране, что есть настоящий Рай.

    — А к утренней мессе мы не пойдем. — Улыбнулся на ее, весьма поэтическое, описание их "буйства" Себастиан. — Как думаешь, Кисси, обойдутся они без двух еретиков?

    А потом – уже пятого – они гуляли по городу вдвоем, а потом и втроем, но и тогда она ни разу не вспомнила о своих странных снах. Да и с чего бы вдруг? Ей было удивительно хорошо, легко и весело, так с чего бы углубляться в психоанализ? Смеялись как дети. Степан рассказывал "настоящие" английские анекдоты...

    С чего же вы решили, сэр, что ваша жена умерла?

    Видите ли, сэр, она и раньше была холодна, но хотя бы не пахла...

"Мило..."

    Лошадь рассказывала вам, сэр, что получила бакалавра в Оксфордском университете?

    Да, сэр.

    Не верьте. Она все врет!

"Очень мило..."

    — Как, кстати, развивается твой роман с товарищем Рощиным? — Неожиданно спросил Баст и посмотрел на Кисси поверх стакана с белым вином. Трезво посмотрел, смягчив серьезность вопроса лишь улыбкой и выбором лексических единиц.

    — Развивается... — Кейт пригубила вино. Оно было выше всех похвал, хотя, казалось бы, ей ли, уроженке одного из лучших в мире винодельческих районов, восхищаться чужими достижениями?!

    — А именно? — Баст был вполне невозмутим.

    — Проклюнулись через месяц и предложили встретиться. Я бросила им горсть вшей и предложила подумать о чем-нибудь другом.

    — Ну и? — Подался к ней Степан.

    — А ничего! — Улыбнулась она "рассеянно" и сделала еще один глоток. — Куда они денутся после таких откровений? Информация, как мы и договаривались, весьма разнообразная, но о том, кто им ее поставляет и почему, судить трудно. Этакий собирательный образ... — Усмехнулась она, "переходя к делу". — Не коммунист, но антифашист... не военный, но кто-то имеющий серьезные источники в военном министерстве... Не женщина, разумеется... Такой ужас им и в голову не придет. С креативностью-то у господ товарищей не так, чтоб очень. Думаю, сейчас, когда вернусь в Австрию, будут мне снова встретиться предлагать. Уж больно жирные куски от меня им перепадают.

    — Тебе что-то не нравится? — Прямо спросил Матвеев, вполне оценивший и иронию, и все прочее. С ним-то Кайзерина всех тонкостей своего отношения к Сталину и компании ни разу, кажется, не обсуждала, вот он и насторожился.

    — Не многовато ли мы им дали? В смысле даем? — Вопросом на вопрос ответила Кейт и бестрепетно встретила "твердый" взгляд Степана.

    — Да нет, — покачал головой Баст. — Я думаю, в самый раз. Витя ведь почти то же самое англичанам слил, а мы со Степой через Португалию – американцам. Так что паритет соблюден...

    — Ну, разве что...

    А вот ночью...

    — Сны, — сказал Баст, выслушав ее рассказ. — Сны снятся всем. Нет, нет! — Остановил он ее. — Я все правильно понял и говорю именно о таких, особых, снах, как у тебя. — Он потянулся к прикроватному столику и взял из раскрытого портсигара сигарету. — Мне снится, Степану – только он никому не рассказывает — Витьке Федорчуку...

    — Татьяне тоже. — Припомнила Кейт один случайный разговор.

    — Ну, вот видишь! — Баст закурил и снова посмотрел на нее. — Возможно, это что-то значит, а, может быть, и нет. Случайность или намеренный поиск закономерностей там, где их нет? Игра просвещенного разума... Мы ведь знаем, что происходит и что может из-за этого случиться с каждым из нас и со всеми вместе.

    — Тебе налить? — Спросил он, вставая с кровати.

    — Налей.

    У Баста была фигура настоящего спортсмена. Широкие плечи, мускулистая спина, крепкий — "мужской" — зад и длинные с выраженными структурами мышц ноги. Германский бог... Но он, и в самом деле, мог бы представлять лицо хоть третьего рейха, хоть седой германской старины. Die blonde Bestie – белокурая бестия...

    — Я в мистику не верю. — Сказал он, не оборачиваясь, но ей показалось, что Баст улыбается. Не ей. Сейчас не ей, но улыбается.